Хреновинка [Шутейные рассказы и повести] - Вячеслав Шишков

На другой день, чуть зорька поутру, Арина с ребенком пешедралом в город. Как шла мимо избы колдуна, Архипыча, трижды сплюнула через левое плечо, перекрестилась: на колдуновой трубе, на крыше, чертенок небольшой сидел, мяукал, котом прикинулся, желтыми глазами Арине душу лижет — свят-свят-свят.

И всю дорогу думала про колдуна. Это он, окаянная сила, ее корову задавил, он, он! Чуть ночь, бывало, вот и стучит, и стучит в окно. Выглянет Арина — никогошеньки на улице, только темень, жуть. А наутро: «И что же ты, вдовица, меня не пустила погостить?». А сам страшный, а сам большой… Ох, лучше в омут. Да пропади он пропадом, этот самый гадина, колдун.

В городе прочли бумагу, заглянули в списки, верно, правильно. Сказали вдовице:

— Идите, гражданка, в полном спокойствии домой. Просьба ваша уважена. Мы сейчас сделаем распоряжение в ваш волисполком. Корова будет выдана вам.

У Арины почему-то слезы заклубились в сердце, и глаза стали мокрые от радости. Низко поклонилась Арина и ушла. Красноармеец-земляк чайком с крендельками попотчевал ее, в лесочек предлагал пройтись, мол, усердие такое есть в знак памяти. Арина же: «Что ты, соколик, что ты!» И домой. Радость так и несет ее на крыльях.

Три дня поджидала Арина обещанной коровы. Вот тебе и город — как мог надуть. Ночью видела сон, будто бы колдун Архипыч подослал в волисполком трех хвостатых чертенят и те выкрали из казенного сундука приказ, а в сундук положили дохлого зайца с ястребиной головой. И будто бы сам председатель волисполкома, товарищ Карнаухов, как открыл сундук, ахнул… и захохотал дурноматным хохотом. Хохочет да кричит: «Милицейский! Милицейский!»

Арина от крика вздрогнула, проснулась, глядь…

Но о том, что тут произошло, будет оказано впоследствии. А произошло действительно ужасное, такое ужасное, что…

В порядке же протекающих событий дело было так. Приказ пришел в волисполком из города за Ариной следом, то есть на другой же день. Приказ попал сначала в руки регистратора — на входящем-исходящем журнале он сидел — в руки Васютки Огурцова, его в прошлом году из комсомола выгнали. И раз, и два пробежал Васютка Огурцов приказ, сказал: «Вот так это здорово!» — и сунул приказ в самый нос подслеповатому секретарю.

Секретарь — человек из города, в очках и лысый, бороденка плевая — прочел приказ, снял очки, смахнул платочком пот с лысины, протер очки, надел, опять прочел. Когда подходил к концу, руки тряслись, и трясся весь приказ, как на осине иудин лист.

Секретарь трясется, стакан с чаем на столе в бряк пошел, а Васютка Огурцов озорных своих глаз с секретаря не спускает, знай улыбается, — Васютке Огурцову хоть бы что, Васютке Огурцову даже интересно.

— Ну, как, Фадей Митрич, ловко? — спросил он.

Секретарь в ответ молчит, из-под очков смотрит этаким туманным взглядом, будто ему по темю лопатой со всех сил ударили, потом мычать стал, потом заикаться:

— Про… про… па… пали… мы… — и петушком с приказом к председателю.

А председатель строгий был, нос большой, лицо бритое, только усы торчат неопределенной масти.

— Фу, дьявол, жарко до чего. Искупаться бы сходить, — сказал председатель.

Секретарь же забормотал, как индюк, тряся приказом:

— Вововот, это… это… это охладит;

— Почему ты, Фадей Митрич, начал заикаться? А ну-ка, что из деревни пишут нам?

И стал вслух читать. Приказ же, примерно говоря, гласил:

«Дескать, по получении сего, немедленно отобрать лучшую корову от крестьянина села Кукудырова Нила Архипыча Перепукина и, дескать, вручить оную корову, под расписку, крестьянке того же села Арине Афанасьевне Короткозадовой. Означенную, дескать, передачу произвести в спешном порядке и об исполнении донести».

Тут была поставлена точка. Дойдя до точки, председатель, товарищ Карнаухов, расстегнул ворот рубахи и залпом проглотил остывший чай. Глаза его выкатились, точно он сатану увидел. Секретарь же дрыгал-дрыгал поджилками, присел.

— Легко сказать, — едва передохнул председатель. — Попробовали бы они сами отобрать, приказывать-то можно за сорок-то верст…

Председателю, действительно, сразу стало холодно, даже шея и открытая грудь зашершавились густыми пупырышками.

Секретарь разинул рот и дал волю каблукам, каблуки в пол — тра-та-та. Муха влетела в рот, и не заметил: полетала во рту и — вон.

— Что касаемо отобрания коровы, — запрыгал председатель голосом, как колченогая старуха через лужи, — то тут я ума не приложу. Оно, конечно, я ничему этакому не верю, чтобы стал бояться колдуна, но вот баба моя, точно, суеверию верит свято-нерушимо. Какая же в ней образованность? Убийственная баба у меня. Смотрю-смотрю, да и разведусь.

— Пропропропагандой надо сбивать, — сказал секретарь и так зачакал зубами, едва язык не прикусил.

— Как же все-таки с коровой быть? — подшибил председатель щеку кулаком и призадумался.

— А вон Архипыч чай под окошком пьет, — взошел в дверь Васютка Огурцов. — Вы, товарищ Карнаухов, высуньтесь да словесно ему и крикните: «Веди, мол, немедленно свою корову ко вдове».

— Как же это так можно, словесно, — взволновался председатель.

Васька же Огурцов сказал:

— В таком случае, ежели лично вам страшно, дайте предписание председателю сельсовета.

— Резонт! — вскрикнул товарищ Карнаухов, и его потное лицо вдребезги раскололось радостной улыбкой.

…И когда проходили со службы…

…Архипыч, действительно, под раскрытым окошком чай пил, на окошке герань цветет, а на полу, у шестка, черти сахар косарем на мелкие кусочки кромсают.

…Первый прошел регистратор Васька Огурцов, снял кепку, поприветствовал Архипыча.

Вторым — секретарь. Низким поклоном тоже поприветствовал Архипыча и шляпой вправо-влево помахал.

Третьим — председатель волисполкома проходил.

— Здорово, Архипыч! — крикнул он. — Чай с сахаром!

— С медком, — поправил колдун и захехекал.

— Ну как, меду много нынче?

— Есть… У меня всего много… Иди-ка, погляди, сколько у меня слуг-то под шестком сидит…

— Хе-хе, — захехекал и председатель. — На мой взгляд — это предрассудок. Глупости…

— Чего-о-о? — тут колдун встал во весь свой великий рост и сутуло перегнулся в окно, на улицу.

Но председателя и след простыл, у председателя неожиданно заболел живот, председатель без оглядки домой спешил.

Вдруг схватило живот и у председателя сельсовета, рыжего коротконогого Павлухи. А Павлуха, надо заметить, в двух верстах, на хуторе существовал.

— Вот дьяволы, — сказал Павлуха и сразу животом на горячую печь прилег. — Колдун напротив их живет, а они мне предписание прислали за две версты.

И не мог всю ночь уснуть.

Всю ночь не сомкнули глаз и чертенята колдуна: они такую возню подняли на чердаке у рыжего Павлухи, такой гам развели по всему двору, что даже собачонка Пестря — ходу, ходу — да прямо в лес, и щенят своих под амбаром бросила.

Рыжий Павлуха обнял возвратившуюся беглянку бабу под самую грудь, накрылся с головой среди лета полушубком да так до утра и простучал зубами.

Утром Павлухина баба снесла колдуну свеженьких преснушек.

— Кушай, Архипыч, на здоровье, — сказала баба, поглядывая пугливо под печку, под шесток: там ухваты сами собой шевелились помаленьку. — Павлуха кланяться тебе велел.

А Павлуха думал-думал, потел-потел — и послал предписание милицейскому: немедленно отобрать самолучшую корову от Архипыча и отвести ее Арине, — так, мол, волисполком требует, а с волисполкомом — город — строгий, мол, наказ, живо, спешно!

Милицейский тоже не спал всю ночь, но его черти не тревожили, да не больно-то он и верил в них, не спал он по совершенно иной причине. Милицейский об этой неделе накрыл самогонщиков, а ихнюю механику вдребезги колом, и четвертые сутки сам-друг поздравлялся в амбаре самогоном.

Когда же принесли за печатью предписание, милицейский быстро протрезвел, задрожал со страху и вот тут-то увидел маленьких, этак вершков пяти-шести, двух дьяволят. Один сидел на зеркале и, скрючившись, обкусывал на задней лапке когти, другой на самоваре устроился — удобно, как в санях, — зубы скалит и от нечего делать самый кончик хвоста крутит.

— Ах вы, неумытики!.. — крикнул дико милицейский. Дьяволята — жжих! — и нету.

Он снял веревку, чтоб от колдуна вдове корову отвести, и решительно направился к избе Архипыча.

Идет браво, но не так, чтобы уж твердо очень — дорога все-таки покачивалась чуть, — идет, бубнит:

— Говорено тебе, дураку, на митингах: предрассудок есть достояние темных масс… А ты, дурак, колдуна бояться, чертей на самоваре видеть? Тьфу!

Только сплюнул да хотел немножко посморкаться — ой, ой! — два дьяволенка перед ним по дороге, как белки, скачут. Милицейский из револьвера в одного — раз, в другого — раз! Дьяволята — жжих! — и нету.